Заметка переводчика: Текст переведён со старательным сохранением стиля и личных, часто весьма специфических, выражений автора, не являющегося профессио-нальным писателем, насколько это было возможно при переходе из одного языка в другой. Названия отдельных населённых пунктов также по возможности соответствуют оригиналу – так как их слышал и запомнил автор, часто неправильно понимавший реальные русские названия вследствие различного произношения, перехода из кириллицы на латинскую письменность, речевых искажений и ошибок итд. Как сообщил сам автор, большую часть времени он находился в полевых условиях вне населённых пунктов и названия окружа-ющих мест запоминал так, как их произносили его товарищи или командиры.

Необходимо принять во внимание, что данный текст, кроме вступления, не является заранее продуманным художественным произведением, а реальными записками человека, сделанными во время Второй Мировой войны, так что некоторые абзацы и предложения не всегда чётко навязываются одно на другое итд. в зависимисти , видимо, от условий написания и хода мыслей автора.

Разделение текста на абзацы и отдельные предложения также полностью соответствует оригиналу дневника.

Впервые за долгие годы я вытащил свои военные дневники. На самом верху лежала связка бумаг с надписью «1942 – Сталинград». Тут я понял, что по прошествии более чем полувека, из моей памяти уже стёрлось многое из того, что я прожил или, скорее, смел прожить. У многих могут возникнуть проблемы с пониманием моих взглядов, но это были события, которые имели сильное воздействие на моё отношение к жизни и обогатили мой жизненный опыт.

До моего 21 дня рождения оставалось два месяца, когда я получил официальное уведомление о призыву в Вермахт (регулярная немецкая сухопутная армия – прим.пер). Было мне абсолютно ясно, что значит идти на фронт, где многим из моих друзей и школьных товарищей пришлось на поле брани отдать свои жизни «за фюрера, народ и родину» - они никогда уже не увидят свой дом. Я же был твёрдо убеждён, что домой вернусь, потому что пообещал это своим родителям. Это было, естественно, абсурдно, но я тогда этому очень верил. При всей моей самоуверенности, я был ранен четыре раза. Осколок  снаряда разорвал мне артерию в голове, что чуть было не стало мне жизни. Как  утешение я получил «серебряный» знак за ранения (вид награды в немецких ВС – прим. пер.). После пяти ранений я мог бы получить и «золотой» знак, но при всей моей скромности я всё же решил лучше остаться со своими четырьмя.

Теперь снова вернёмся к дневнику. На его четвёртой странице читаю: «По дороге в жо...у света моими компаньонами были...», после этого стоят автографы девяти моих друзей. Под всем этим находится приписка, сделанная позже: погибли у Сталинграда А., Е., И., О., У.; единственный, кто вернулся домой – я.

Выехал я во вторник 20. 10. 1942 с Северного вокзала в Вене. В купе 2 класса (в то время в поездах существовали три класса) я удобно уселся и запер двери. Через один день мы добрались до Кракова. В Кракове в своё время жили предки моей матери. Сообщаю об этом потому, что когда я был ещё ребёнком, снился мне часто один и тот же странный сон. Будучи пятилетним, гулял я в незнакомом старинном польском городе в сопровождении какого-то пожилого господина в высоком тёмно-коричневом обшитом цилиндре из грубого войлока, одетого в широкий плащ-колокол. У меня на голове тоже была коричневая шляпа с плоским верхом и одет я был в плащик колоколовидной формы. Этот старый господин, наверное, являлся моим предком. Могло всё это происходить где-то около 1770 года. В том сне мы всё время шли одной и той же дорогой и я её уже знал напамять. А теперь обратно к реальности в Кракове.

Было ранее утро, когда мы прибыли в Краков. Мой «пересадочный» поезд до Перемышля отправлялся в 18:25 с Центрального вокзала. То есть у меня было достаточно время на ознакомление с достопримечательностями города, замком Вавел, историческими зданиями Сукиеннице и храмом Девы Марии. На меня произвёл незабываемое впечатление легендарный олтарь Вита Штосса (Wit Stwosz cca 1445-1553) известного художника и ремесленника, лучшего мастера поздней готики в Кракове и в Нюрнберге. Посетил я также и Старый город. Мне показалось, что я опять сплю. Всё было мне знакомо, как-будто я здесь уже был раньше. Если пойти чуть дальше, то по правой руке будет купеческая лавка, фундамент которой приподнят на высоту полуэтажа над улицей. Ко входу в лавку должна вести каменная двусторонняя лестница, пристроенная снаружи как крыльцо с двумя входами – слева и справа. Улица кончалась на площади, на которой я как  раз стоял, а слева действительно находился дом с каким-то магазином, ко входу которого вела лестница.

Я замер, словно окаменев на месте, и почувствовал, как по спине мне забегали мурашки. Это была та самая площадь, по которой я ходил когда-то в своей прошлой жизни с этим моим, видимо, дедушкой, и которую я видел в детстве в своих снах. По дороге до Перемышля я целиком погрузился в себя. Размышлял я о происшедшем и в какой-то момент возник вопрос, если бы было возможно, чтобы воспоминания уложенные в подсознании передавались по наследству.

В пятницу 23 октября 1942 года в 6 часов 30 минут утра я прибыл в Перемышль. После того, как Гитлер напал на Польшу, это место стало приграничным городом на русской границе, до того времени, пока нацисты не не нарушили договор о ненападении с Советским Союзом и не проникли аж к Москве. Бывшая русская часть города была сильно повреждена. Здесь я увидел первые солдатские могилы. На одном из крестов висела каска, с дырой от пули в районе лба. Эта картинка долго сверлила мне мозг. В местном гетто (отдельная часть города, выделенная для поселения евреев – прим.пер.) я наткнулся на немощного старика, которого молодой еврей колотил деревянной дубинкой. Я назвал юношу свиньёй. Отобрал у него его дубинку, выкинул через какую-то разбитую стену и вытащил пистолет. Не знаю понимал ли он меня или нет, но я закричал на него, что как еврей не имеет право бить старого еврея. Когда я потом передёрнул затвор своего пистолета, убежал как сумасшедший. Старый еврей благодарил меня и желал мне «brohe und masseltof» ( счастья и благословения). Только гораздо позднее я понял всю опасность моих поступков, так как узнал, что данная «еврейская внутренняя полиция» была создана, организована и действовала под эгидой СС. В тот раз, как  выяснилось, меня действительно сопровождало «brohe und masseltof».

В 17:35 отъезжал мой поезд, перед этим я ещё успел два раза прекрасно поесть в «солдатском доме» всего за три злотых. Из-за происшествия с евреями, я был очень рад, когда поезд тронулся, оставляя Перемышль за моей спиной. До Львова я добрался уже в 23:30 и переночевал на фронтовом военном комиссариате. В субботу 24. 10. 1942 должны были все военнослужащие, которые направлялись на фронт, рано утром выстроиться, а потом маршировать по улицам Львова, чтобы показать всем шпионам, работающим на русских, какой мощной ударной силой ещё располагает немецкий Вермахт. Во время этой «прогулки» я получил первое представление о городе. Имел все типичные признаки старого города Автро-Венгерской империи. После проходивших боёв сохранился достаточно хорошо. Только много синагог было разрушено. Из 312 000 жителей было 99 000 евреев, 35 000 украинцев, 2500 немцев и 2500 остальных народов. Поляков жило во Львове 173 000. Это было ещё в то время, когда Львов был в старой монархии столицей Галиции и Лодомери.

Мой друг Максл (инженер Макс Комлоси) продал свои наручные часы, чтобы хватило денег на бордель. Это учреждение находилось в доме номер 46 по Венскому бульвару. Через несколько минут присутствия я ушёл оттуда, так как начал бы плакать, при виде того, как эти красивые девушки были вынуждены зарабатывать себе на жизнь. Постоянно мои мысли возвращались к  молодым проституткам и удручали меня. Максл не мог этого понять. На вокзале мне пришлось три часа ждать до отъезда поезда в 21:30. Была уже искриво-ясная ночь, когда мы достигли бесконечных просторов Украины.

По обоим сторонам железнодорожной насыпи лежали сошедшие с рельс и разбитые вагоны и локомотивы. Также сбоку от железной дороги лежал расстрелянный русский бронепоезд.

В Фастове, на грузовом вокзале перед Киевом, мы должны были пересесть на товарный поезд в направлении на Днепропетровск. Перед этим мы ещё зашли на обед в «солдатский дом». У меня ещё осталось время на посещение военного кладбища. В 16 часов мы сели в поезд, а на следующий день в 12 часов мы были в Днепропетровске.

Опустошение было ужасным, дома выгоревшие. Меня очень удивило, что на большом центральном проспекте не существовало никаких торговых домов или магазинов, как у нас, а только лишь киоски с минеральной водой. Центром проспекта проходила аллея, в которой перед войной ездили трамваи. Тут я обнаружил необычную вещь. Здесь были два разных типа колей для трамвая, одна колея на нормальную ширину расхода, а внутри этой колеи с правой стороны ещё одни рельсы для узкоколейного расхода. Так возникала возможность для того , чтобы узкоколейный моторовый агрегат мог перемещать вагоны со стандартным расходом колёс и наоборот, по одим и тем же колеям. Долгое время я изучал сложную систему стрелок. Сейчас мне очень жаль, что я их тогда не сфотографировал. Этот проспект проходил примерно 300 метров од Днепра. Я должен был сойти вниз, к реке, так как у меня всегда возникала странная тяга намочить руки в воде, у которой я был в первый раз. Но это не было таким интересным, как гигантская днепровская гидроэлектростанция.

Потом я там видел двухэтажный железнодорожный и автомобильный мост, который соединял обе стороны реки. На обратном пути к  вокзалу я позволил беспризорникам вычистить мои сапоги за пару кусков хлеба. В 19 часов мы выдвигались в направлении на Ростов. Ехали мы на грузовом поезде, который вёз понтоны для какой-то сапёрной части. Мы с Макслем залезли под один из них и зажгли «гинденбургову свечу» (плоская свечка с широким фитилём). Чтобы в этой тягостной ситуации создать хотя бы частично интеллектуальную атмосферу и быстрее убить время этой свински холодной ночью, мы по очереди декламировали стихи и баллады Гёте и Шиллера. Также мы цитиро-вали Вымазала ( фамилия писателя – прим. перев.) и другие излюбленные вещи. Когда мы выглядывали из под понтона, то в лунном свете видели лежа-щие у дороги расстрелянные танки и бомбардировщики. Здесь должно быть состоялись страшные бои. Взорванные мосты были заменены временными.

До Ростова мы добрались около 13 часов. Оттуда мы ехали снова обратно до Таганрога и, наконец­, вдоль Азовского моря до Ясиноватой. Азовское море было первым морем, которое я в своей жизни увидел. Но я был горько разоча-рован, когда вместо яркой синевы обнаружил мутную коричневую воду с белыми гребнями волн.

К виду сотен мёртвых русских, лежащих вдоль дороги, мы уже привыкли. Но при этом я отдавал себе отчёт в том, что у каждого из них была мать, которая не знает, что её ребёнок не похоронен и разлагается где-то у железнодо-рожной насыпи. Пришло мне в голову, что это вовсе не были какие-то враги, а всего лишь убогие псы, как и мы сами, которые получили приказ стрелять в других. К этому нас вёл инстинкт самосохранения. Или я - или он. Ведь и у меня тоже была мать, которая ждала моего возвращения. Солдат думает только о самом себе.

В 18 часов мы прибыли в Ясиноватую. Я ещё не сообщил о командире нашего транспорта, фельдфебеле Рихтере, который должен был нас довезти из Вены на фронт. С ним у Максла возникали постоянные противоречия. За спиной у Максла уже были сражения на Востоке зимой 1941 – 42, за что получил соответствующие награды, в то время когда Рихтер был на фронте впервые и считал, что приказ фюрера должен быть всегда выполнен до последней буквы и постоянно говорил: «Ребята, возьмите вещи, мы должны идти дальше». Этим он однажды не попал в резонанс Макслу, который ему ответил: «Вы, дегенерованая обезьяна, …сначала отдохнём, а поедем аж следующим поездом. У нас ещё пока есть достаточно времени до того момента, когда наши жо…ы остынут». Максл получил тяжёлую травму черепа, когда его в его окопе переехал танк, а потом развернулся над ним. Поэтому его никто не смел нервировать, на что имел также документальное подтверждение главного врача. И судье мог высказать своё мнение, а тот не мог бы с ним ничего сделать. Оставалось ещё немного и мог бы Максл Рихтера застрелить, если бы мы его не удержали.

Далее мы ехали через Лихое, Морозовское до Черкасского, куда мы прибыли в воскресенье 1. 11. 1942 около полуночи. Здесь кончалась наша езда. Уже был слышен гул артиллерийской канонады. Возникло чувство неуверенности, но это было только начало. То худшее нас ещё ожидало впереди.

Мы искали фронтовой сборный пункт, но не могли его найти. Около четырёх часов, мы устроились на ночлег в каком-то доме без окон и дверей. Это была жуткая ночь. У нас не было никакого зимнего обмундирования и никаких одеял. Только днём мы в конце концов нашли фронтовой сборный пункт. Там нас как раз застал воздушный налёт и мы были засыпаны градом пуль и бомб. Мы нашли укрытие в кем-то уже выкопаных окопах. Потом мы вылезли и нашли себе пристанище на следующую ночь в одной хорошо протопленной избе для офицеров. Целый день мы ждали колонну грузовиков, которая должна была отвезти нас из Черкасской до полевого лазарета, находившегося на расстоянии 110 км. Ждали зря. Мы нашли пустой, но пригодный для обитания дом, в котором комфортно устроились и хорошо затопили печь.

В среду 4. 11. 1942 мы снова с 6 часов ждали транспорт. В 12 часов приехала французская санитарная машина, которая по кошмарным дорогам довезла нас до полевого госпиталя. Фельдфебель Рихтер и ещё семь человек не влезли и остались позади, так что теперь командиром нашего транспорта стал Максл. Мы проезжали место, на котором прошёл танковый бой и где стояли остатки более чем 80 расстреляных танков. Проехали мы также и полевой аэродром, на котором стояли штурмовые бомбардировщики с заведёнными моторами. В полевом лазарете мы бесцельно провели два дня, перед тем как  отправились дальше. Целью пути были боевые позиции дивизии, куда мы должны были явиться и отрапортовать о прибытии. Мои товарищи Феллингер и Гокер были помещены в инфекционную палатку с температурой 40°C и подозрением на тиф.

В субботу 7. 11. 1942 с попутной санитарной машиной мы выехали к позициям дивизии, а в пол-третьего прибыли на главный перевязочный пункт. Мы были абсолютно обессилены и переночевали в каком-то пустом ДОТе (долговременная огневая точка – прим.пер.). Утром мы попрощались с Макслем и остальными товарищами. Максл направлялся к 132. гренадёрскому полку, а я к  134., который, в то время единственный, назывался «Hoch- u. Deutschmeister». Через несколько недель почётное имя нашего полка было за храбрость приделено целой 44. дивизии. Глаас направился к 96. артиллерий-скому полку, а Леммермайер к 80. сапёрному полку. Теперь я остался здесь совсем один с неприятным сосущим ощущением где-то над желудком. Сюда уже долетали звуки пулемётной стрельбы, что означало непосредственную близкость передовой линии. Было мне сообщено, что боевые позиции моей роты находятся на вершине утёса со склоном к Дону в самой первой боевой линии и что вся дорога туда, длиной в 4 км, полностью просматривается со стороны противника. По пути я прошёл могилу, из которой торчала человеческая нога. Также кругом лежали мёртвые собаки. Чтобы не заблудиться, я решил не ждать полной темноты и со своими вещами вышел в направлении к боевым позициям. Пулемётная перестрелка постоянно приближалась. Неожиданно я сам стал целью пулемётного огня. К этому я был подготовлен тренировкой, но ни в коем случае не внутренне и психически. Я тут же прыгнул на землю и пополз, а очереди пуль пролетали прямо надо мной. Свой «багаж» я толкал перед собой, а Иван держал меня под огнём так долго, пока я не дополз до какой-то траншеи и не скатился в неё. Встать во весь рост я там не мог, то есть пришлось дальше передвигаться на корточках, свои вещи в рюкзаке я тащил за собой на ремне. Наконец я долез до земляного бункера, в котором находился ротный боевой командный пункт. Лейтенант, которому я доложил о своём приходе, сердечно со мной поздоровался и лишь добавил: «Человече!… При дневном свете сюда никто ещё не добрался!…»

Определил меня ко второму взводу, а после наступление сумерек провёл и показал все наши позиции. Во втором взводе передал меня какому-то «Пифке» (в нем. армии слэнговое обозначение пруссака - прим. перев.) – обер-фельдфебелю Шлёделю, который меня «жрал» как венца. Вспоминал о Вене, а я ему должен был постоянно о Вене рассказывать. Вытащил французс-кий коньяк и налил рюмку мне и себе. « На здоровье. Сейчас 17:30, вы должны до 18:30 принять пулемётную позицию и начать обстрел Иванов, при этом внимательно следуйте и запоминайте места, в которых на противоположном низком берегу устья Дона увидите ответную стрельбу». Моя позиция была не слишком выгодно расположена, к тому же у пулемёта я должен был стоять, а луна светила мне в спину. То есть для противника всё было как на ладони. Расстреливал я одну пулемётную ленту за другой, пока «товарищ» с противоположной стороны не взял меня на мушку и не охладил моё служебное рвение дождём ответных очередей. Я залёг. На меня сыпались обломки, которые отбивали пули, попадающие в руины какой-то стены надо мной. В приседу, я снова схватил пулемёт и начал стрелять в ответ. Было 18:30 когда я смог отряхнуться.

На командном пункте взвода я узнал, что моя позиция называется «Йонас-1» и я несу службу у пулемёта с 9:30 до 10:30, с 11:30 до 12:30 и с 14:30 до 15:30. Во время последней службы произошла осечка в системе питания пулемёта, а когда я открыл затвор, боёк непроизвольно ударил по капсюлю открытого патрона, который тут же взорвался. Я абсолютно оглох. Слух ко мне вернулся только через неделю. К засечке в подаче патрона скорее всего дошло из-за холода и долговременной непрерывной стрельбы. Ведь за короткое время я расстрелял двадцать пулемётных лент.

В понедельник 9. 11. 1942 я, вместе с ещё одним солдатом, должен был ехать за патронами к пулемётам. Когда я, абсолютно уставший и измученный жаждой, вернулся в расположение, было мне сообщено, что я переведён ко 2. роте. Я должен был явиться к санитарному унтерофицеру Будовинскому. То есть снова я попал в новое гов...

После того, как стемнело, машина тыловой службы отвезла меня на новые позиции, где я наткнулся на оберфельдфебеля Шлёделя, который также был сюда переведён. Приём был сердечным и мы снова говорили о Вене. Потом, аж до двух часов ночи Шлёдель провожал меня при осмотре позиций. Было того больше чем достаточно. Я поселился вместе с двумя связистами в земляном бункере на командном пункте передовой линии. До пол-десятого я спал, писал письма домой и приводил в порядок землянку. С обервахмистром Фейерле, который был с Форарлберга (местность в горной части Австрии – прим. пер.), мы на телеге съездили за водой для целой линии обороны. Кроме того, с тылового склада я привёз свой фотоаппарат и подушку. Как только мы вернулись, я получил приказ дежурить у телефона аж до трёх часов ночи. На следующий день 13. 11. 1942 я пошёл в 3 километра отдалённую деревню Хмелевку к Будовинскому за бинтами и лекарствами. По дороге я попал под миномётный обстрел. Пришлось просто упасть и распластаться на земле, так как укрыться было абсолютно некуда. Осколки мины разорвали мою камуфлированную куртку на спине в поперечном направлении, но и в этот раз само тело ещё не было задето. Один военнопленный —«Hiwi» («Hilfswilliger)» —дословно: добровольный помощник, люди из рядов, как правило, советских военнопленных или перебежчиков , привлечённые к вспомогательным работам в немецком тылу – прим.перев.) отвёл меня к полковому врачу, к которому я должен был явиться. Я потом отвёл его обратно, не врача, конечно, а того русского. На следующий день Будовински отвёл меня в деревню и показал мне могилы моих предшественников. Всё это были люди в званиях санитарной службы, погибшие на нашем участке фронта. Могу лишь сказать, что меня это зрелище вывело из морального равновесия. Один из мёртвых оказался братом женщины, с которой я когда-то вместе работал в канцелярии. На обратном пути нас застал русский авианалёт. Моей первой мыслью было: «...теперь твоя очередь попасть на кладбище...». После возвращение на позиции я заступил на дежурство с 12 до 8. За это я потом спал без еды до 12 часов. В без пятнадцати пять я принёс себе еду, а от 6 до полночи я опять спал. На следующий день на обед нам дали конину, от чего у многих начались боли в животе и желудочные проблемы. Также и у меня начался сильный понос, что , во всяком случае, не явилось достаточной причиной для освобождения меня от колки дров. Я был информирован о том, что снова буду переведён. Поэтому от пол-двенадцатого я собирал вещи. В пол-пятого мы с вахмистром Фейерле покинули боевые позиции и должны были перейти пригорок, находившийся на виду у противника. Этот красивый месяц, который так спокойно плыл по вечернему небу, хорошо освещал нам дорогу, видимо из наилучших побуждений – чтобы мы не заблудились. Как и следовало ожидать, Иван открыл по нам пулемётный огонь изо всех стволов. Если бы какая-нибудь пуля в меня попала, то вошла бы в моё тело наверняка через задницу, а потом, ознакомившись с моим мозгом, вышла бы через череп на свежий воздух. Котелок, карабин и рюкзак мы при переползании толкали перед собой. В конце-концов мы преодолели наивысшую точку холма и скрылись от взглядов наших приятелей с противоположной стороны. Ночь я переспал у полкового врача, а там также узнал, что со следующего дня я должен как  санитар принять медицинский участок, отвечающий за всех новых раненых и заболевших. То есть опять на передовую. У меня абсолютно пропал аппетит, о еде не хотелось даже думать. В своём распоряжении я имел четырёх человек, в течении ночи прибыли ещё три. Каковы были служебные обязанности санитара? Чтобы получить звание санитара, требовалось пройти экзаменом перед тремя штабными врачами. Каждый доставленный раненый должен был прежде всего получить внутримышечную инъекцию против столбняка. Если ранение было не сложным, то рану надо было очистить, края разрезать, а если там была пуля или осколок – вынуть их хирургическими клещами.

В случае, если не возникало сильное кровотечение, рану можно было зашить. Если появлялось венозное или артериальное кровотечение, рану мог зашивать только врач. Через один день я шёл на обход. Немного позднее на позиции пришёл и штабной врач. Работы у нас было очень много. В землянку пришёл меня проведать Будовински. Весь следующий день до десяти часов я непрерывно обрабатывал раны. Наши позиции были под сильным артобстрелом. Пошёл в Зимовки (видимо назв. деревни - прим.пер.) за лекарствами и перевязочным материалом. Выпал первый снег. Во время обстрела в землянку принесли ещё одного раненого.

В субботу 21. 11. 1942 я проводил визит на передовых позициях. Миномётный огонь заставил меня вернуться в земляной бункер. На участке пулемётный огонь на мою позицию. Только что по полевому телефону я получил сообщение, что на нашем правом фланге, у румынов, русские осуществили прорыв. Это меня не удивило. Их (румын – прим.пер.) конечно все считали трусливыми, но за что собственно должны были воевать эти несчастные, которых избивали их собственные офицеры.

На следующий день было воскресенье. Я получил чай с большой порцией рома и даже быстро написал несколько писем. Потом на нас обрушилась лавина бомб. По некоторым сведениям, нас должен был освободить фельдмаршал Клейст, со своей танковой армией резерва. Но всё это были, естественно, лишь пустые слова, чтобы мы окончательно не потеряли надежду. Всё кругом было в дыму и грохоте. Наши 1. и 2. роты были переведены к месту прорыва. На нас валила одна атака за другой. Двое из моих людей должны были отойти на опустевшие позиции. Никто не знал, где в действительности находится противник. Во всём этом хаосу ко мне пришёл один русский, явно потерявший ориентацию, и хотел, чтобы я его перевязал. Я обработал его рану и сказал, что мы здесь «германски» и чтобы шёл спрятаться в кусты и подождал прихода своих. Прилетели русские штурмовики и высыпали на нас всё, что только было можно.

Надо было привести в порядок и доставить на передовую хотя бы одну нашу полевую кухню. Уже два дня я совсем ничего не ел. За нами была установлена ракетомётная батарея и палила по русским из своих «органов». Я не имел никакого понятия о том где мы, а где сейчас русские. По телефону мне сообщили, что убили Ейкхорна , а я должен принести его тело. Я ответил: «Оставьте его там, где лежит и закройте камнями. Не могу покинуть свои позиции, так как каждую секунду может поступить приказ о отступлении на 12 км назад». Даже двух наших раненых тоже никто не принёс, так как всё уже разваливалось и разлагалось.

Алая заря на горизонте казалась призрачной. Зимовка и Хмелевка были охвачены пожарами. Некоторые перешли в Родионово. Прошёл налёт, при котором были ранены три человека. Среди них был и лейтенант Кнебль из Тодтена у Зеевинкеля на восточном берегу Незидерского озера (место в Австрии – прим.пер.). После обработки раны умер у меня на руках от внутреннего кровотечения. Был неплохим парнем, было ему всего 26 лет. Пришлось застрелить много лошадей, потому что были сильно поранены. Эту ночь нам пришлось провести на замёрзшей земле под открытым небом.

Среда 25. 11. 1942. Все уже отошли. Единственная наша рота осталась, как прикрытие со спины для отражения всех русских атак. Русские непрерывно атаковали. Одно наше орудие выстрелило из укрытия на краю леса и подбило два русских танка, чем остановило и целую атаку русской пехоты. Среди грохота сражения откуда-то неожиданно вынырнул Максл и сообщил мне: «Рихтера уже нет. Его разорвало снарядом». Как неожиданно появился, так и снова исчез в суматохе ночного боя. Это было моё первое сражение в непосредственном контакте с противником. Наши потери были огромными, но убеждённый в своей вере, я ни разу не воспользовался возможностью спрятаться в укрытие. Только сейчас я уже понимаю, что всё это могло кончиться совсем по-другому.

После окончания атаки настала тягостная тишина, которая иногда нарушалась жуткими, до костного мозга проникающими, криками боли русских раненых, которых оставили лежать на поле боя.

Мы были уже абсолютно измучены и обессилены, когда неожиданно поступил приказ: «Немедленно собраться и выйти маршем в направлении на Калач, где находится последний уцелевший мост через Дон, который будет взорван в три часа ночи. Теперь нам было окончательно ясно, что кольцо окружения замкнулось и уже некуда отступать.

В течение нескольких часов надо было пешком преодолеть расстояние в 72 км, чтобы достигнуть Дона. В нашем распоряжении не было никаких грузовиков и никаких повозок. Мы тащили на себе сумки, каски, противогазы, пулемёт и ящик с патронами. 

Местность была ровная, а месяц находился в своей последней фазе, но при этом всё равно давал достаточно света. Наши ноги были покрыты волдырями и наши силы были вычерпаны.

Каждый час делалась остановка. Как только зазвучало : «10 минут отдых!» все мы тут же попадали вместе с нашей ношей и моментально уснули. Фельдфебель, который не должен был ничего нести, нас потом будил пинками или тыкал в нас стволом автомата. На этом марше произошло нечто совершенно удивительное. В лунном свете навстречу нам медленно тащилась пешая колонна, люди в которой ковыляли куда-то точно так же как и мы. Когда подошли ближе, по заострённым верхам их шапок мы определили, что это русские солдаты. Когда приблизились ещё больше, по разрезу их глаз, мы поняли, что это части откуда-то с Дальнего Востока. И они тоже уже увидели, что мы немцы. У нас от этого непередаваемого ощущения почти замерло сердце, у них наверняка тоже. Каждый из нас содрогался от страха, что у кого-то сейчас не выдержат нервы и он выстрелит первым. Наверняка бы настала кровавая резня неописуемого масштаба. Русские тихо проходили около нас, при этом каждый не глядя в нашу сторону. Каждый из нас осознавал щекотливость целой ситуации, как мы так и русские. Только лишь километр после того, как наши колонны разминулись, мы осмелились оглянуться назад. Услышал я откуда-то лишь одно: «Слава богу!». В этот раз всё кончилось хорошо. К счастью, встретились просто люди, а не враги.

По прошествии более чем 55 лет, когда вспомню об этом случае, всегда чувствую какой-то душевный подъём.

Находясь уже на абсолютной границе наших жизненных сил, мы добрались к заветному мосту через Дон. Это было уже после трёх часов ночи. В четыре мост взлетел на воздух.

Встреча была какая угодно, но только не дружеская. Тут я впервые познакомился со «Сталиновыми органами» (имеется в виду советский рактомёт «Катюша» - прим.пер.). Под прикрытием «Катюш» русские начинали свои атаки. Я был целый измазан кровью. Но кто влезет так глубоко в такое гов...о, привыкнет уже ко всему. Было 2. 12. 1942. Ещё ночью мы отступили на новую главную боевую линию фронта. Четыре часа мы копали себе дыры в мёрзлой земле, чтобы хотя бы на остаток ночи иметь какие-то укрытия. Стоял свинский холод и снежная буря делала своё дело. Утром мы опять выдвинулись на передовую, где мне было сообщено, что я переведён опять во 2. роту. Это означало снова копание дыр для окопов в тотально промёрзлой земле. О том, чтобы вырыть соединительные траншеи никто даже и не думал, так как на этой позиции мы были совсем недолго. 

Тут я услышал боевой крик русских: «Ура!». Перед каждой атакой русским давали водку, чтобы опьянели. Когда атаковала первая волна, кричали и пели боевые песни. Стреляли по нам на бегу, но на нашей стороне была выгода укрытий. Потом на нас послали танки Т-34, которые принесли нам тяжёлые потери. Фейерле был тяжело ранен, три наших человека погибли. Одно наше орудие загорелось от прямого попадания (здесь видимо имеется в виду самоходное орудие – прим.пер.). Танковая битва переместилась от наших позиций немного направо и продолжалась до самой ночи. Русские самолёты во время боя сбрасывали осветительные бомбы, которые медленно падали на парашютах на землю с высоты 300 – 400 метров. В это время было как раз моё боевое дежурство. Окружающая ровная местность, освещёная осветительными бомбами была очень хорошо видна. Мне ни разу не пришлось стрелять. По окончании боевого дежурства, я сразу же мог снова укреплять свой окоп. Ночью меня пришёл проведать оберфельдфебель Шлёдель и сказал мне, что штаб полка получил информацию о том, что генерал Манштейн со своими танками уже находится на пути к нам, чтобы прорвать окружение, так что можем рассчитывать на освобождение в течение двух ближайших дней. Я ответил Шлёделю, что генеральный штаб распространяет эти сказки, чтобы мы поверили в их лозунги о нашей способности удержаться. В то время когда мы вот так  вместе разговаривали, начался артобстрел. Шлёдель сказал, что должен немедленно вернуться на свою боевую позицию. Позднее мне сообщили, что на обратном пути его тяжело ранил осколок снаряда. От того времени я о нём больше ничего не слышал.

Наступила пятница 4. 12. 1942. Ситуация немного успокоилась. За то, что в последнее время много пережили, получили мы, те, кто сражался на передовой, специальный паёк: бутылку шнапса, плитку шоколада, эрзац-хлеб, чай, 60 сигарет и горячий обед. Но мы совсем не рассчитывали на то, что это была наша последняя торжественная трапеза. О освобождении генералом Манштейнем уже ничего не было слышно.

Я получил задание доставить на командный пункт дивизии секретные метериалы. Дивизионное командование находилось в Сталинграде, закопанное в каком-то бункере. Мне выдали специальный чемоданчик с замком и немного еды в хлебнике (небольшой тряпочный мешочек, носимый в нем. армии на ремне – прим.пер.). Кде точно находится командный пункт никто не знал. Ну да! Конечно же в Сталинграде! Сожри птичку в небе или здохни! Но для таких вот вещей у нас имелось шестое чувство. Погода была изумительная. Светило солнце, ни ветерка, нормальная температура –30°C. Отдалённая пальба из стрелкового оружия служила мне как музыка для развлечения. Эту идиллию нарушил миномётный снаряд, приземлившийся примерно метрах в 15 передо мной, но он не взорвался, а большими прыжками ускакал вдаль. И у мины может быть хороший характер. Когда прилетели штурмовики, я остановился и стоял как огородное пугало на птиц. Не знаю, если меня увидели, скорее всего у них были цели и получше, чем я.

По дороге в город я ни разу не встретил ни одного солдата, потому что все хорошо спрятались в землянках и ждали там захода солнца. Это был спокойный день. В Сталинграде всё было расстреляно. Частично устойчивые против бомбардировок бункера штабного командования вместе с их писарскими канцеляриями и полевыми кухнями были закопаны в подвалах руин и остатках домов. Стоящего на посту солдата я спросил о том, где находится штаб 44. дивизии. Это не был какой-то «Пифке», так как ответил мне с типичным австрийским акцентом: «Слушай, в это время тут вокруг прогуливаются только сумасшедшие, имеешь вообще понятие, где находишься? Ты ведь стоишь прямо перед бункером дивизии.». Сразу войти мне не разрешил, а скрылся где-то в полумраке казематов. Немного спустя, отвёл меня с моим чемоданчиком вовнутрь. Я отрапортовал молодому оберлейтененту, который сразу хотел просто взять у меня чемоданчик. Но я его должен был передать лишь официально штабному офицеру, под расписку о получении. Чистым разумом я бы никогда не нашёл дорогу обратно, но опять я положился на врождённые инстинкты, которые уже в сумерках привели меня к моим позициям на передовой линии. Вскоре после этого Иван накрыл нас обстрелом по площадям.

Можно было наблюдать за траекторией полёта пуль, так как  каждая четвёртая пуля была трассирующей. В расположении мне сообщили, что до восхода солнца мы должны опустить главную линию обороны, так как фронт будет перемещён назад. При наших ежедневных потерях уже не было возможно держать такой участок фронта. Каждый солдат уже падал от усталости. Сапёры построили хорошие новые позиции, с соединительными траншеями итд. на 3 км глубже отсюда. Туда мы потом и отступили. Я получил нового командира роты, лейтенанта Лауера фон Шмиттенфельд, сына нефтяного магната, фирма которого существует до сих пор. Этот молодой фраерок, кажется 21 год, носил исключительно серое шёлковое бельё, а бункер покидал лишь в том случае, когда было необходимо справить свои телесные потребности. Ведь все эти пули, в конце-концов, были так небезопасны!

Однажды, когда я как раз стоял на дежурстве, посреди абсолютно тёмной ночи, от соседних позиций пришли два солдата. Пароль «Адонис» знали. Я у них поинтересовался, если случайно не сумасшедшие, так  как в дорогу под кроющим обстрелом не взяли свои каски. «Куда вообще направляетесь?» - к командиру роты – «Тот там сидит и мнёт свою задницу в шёлковой ночнушке, в которую её засунул». Спустя достаточно долгое время обы вышли вместе с нашим лейтенантом, который им показал дорогу в тыл. Я им ещё дал совет на дорогу: «если сюда снова пойдёте, наденьте на головы каски, тут летают настоящие пульки!». Герр лейтенант Шмиттенфельд меня потом спросил: «Вы узнали этих двух господ?» - Нет! – «Это был генерал Паулюс со своим адьютантом!».

Через несколько дней со стороны фронтовой линии снова пришли два человека, которые знали пароль «Париж» и искали командира роты. Что-то мне в них обоих показалось странным. Не могу сказать если это была форма или что-то другое. Когда снова вышли, выскочили из траншеи и быстро побежали в направлении к противнику. Неожиданно я понял, что от момента их появления до самого их отхода, с русской стороны не прозвучал ни один выстрел. Я спросил Лауера, что эти два у него делали. Хотели точно знать размещение наших позиций, где находятся пулемётные гнёзда, есть ли у нас противотанковые орудия итд. Я сообщил Лауеру о своих наблюдениях, которые он назвал смешными. Это были вроде как два офицера-танкиста, которые собираются утром атаковать русские линии, а для этого им необходимо проехать через наши позиции. Так всё оно в действительности утром и произошло, кроме лишь того, что танки приехали с русской стороны. Один из них был американский «Генерал Ли», а остальные два «Т-34». Не знаю как так получилось, но откуда ни возьмись на месте была наша противотанковая артиллерия. Два орудия открыли огонь по трём танкам. «Генерал Ли» тут же вышел из игры, а два «Т-34» развернулись и испарились. Это было мастерским трюком нашего снобского лейтенанта в шёлковой ночнушке.

Питание было чем дальше там хуже. Как то раз пролетели над нашими позициями «Ю-52» (бомбардировщик «Юнкерс»-52 – прим.пер.) и на парашютах сбросили нам провиант, который ветер, естественно, отнёс на русскую сторону. На каждых 5 человек у нас был один сухарь, 1 кубик  маргарина и 1 пустой капустный суп без ничего. Когда убило одну лошадь у телеги тыловой службы, мы сразу же поотрезали от неё куски мяса, нанизали их на штыки от винтовок и начали опекать над костром. Вкус был кошмарный, но мы были слишком голодны. На следующий день мы получили своё. От полусырого мяса начался такой понос, что можно было им стрелять против ветра по пивным бутылкам на расстоянии 10 метров. Голод не прошёл, наоборот, я постоянно терял вес.

Противник постоянно усиливал огонь, и напор на наши позиции становился всё более опасным. Мы приготовились к авианалёту. Но его не было. Происходил моральный упадок. Моё внимание привлёк тот факт, что сзади, за нами, впервые такой широкой полосой появилась призрачная красная заря. Вскоре после этого к нам донёсся глухой грохот канонады. Мне стало ясно, что русские за нами проникли ещё дальше и наше окружение стало ещё теснейшим. В начале окружения диаметр «котла» составлял 60 км.

Так как была слышна артиллерийская стрельба (с другой стороны – прим .пер.), диаметр мог быть уже лишь 25 км. Из трёх полевых аэродромов остался только один. Когда придёт конец уже было нетрудно подсчитать.

Дело шло к Рождеству. Обморожение рук и ног было чем дальше тем сильнее. При стрельбе я должен был держать на спусковом крючке мизинец, потому что остальные пальцы уже туда не влезали. Когда приехал тыловой транспорт с «едой», мне пришлось вылезти из моего окопа. Тут я почувствовал удар над локтём левой руки. Пуля прошла стёганым зимним костюмом, кителем, свитером и рубашкой и вылетела у локтя наружу. Над локтём была поверхностная огнестрельная рана. Но о ранении в этом случае не могло быть и речи. Пришлось обойтись обычной перевязкой. О сантиметр глубже – и была бы раздроблена кость локтя и предплечья, наследовала бы неминуемая ампутация. На следующий день я был на дежурстве. Тут неожиданно прибежал какой-то человек из тех, что были около нас, спрыгнул в мой окоп и спросил: «Быстро, нож у тебя есть? Мне отстрелили руку а она теперь висит на предплечье и мешает бежать. Отреж мне это». Ножа у меня не было, только санитарные ножницы в каком угодно, только не в стерильном состоянии. Сначала я разрезал рукав и увидел, что локоть действительно висит только на жиле. Жилу я перерезал, а он схватил свою ампутированную руку и выкинул её из окопа куда-то далеко в сторону с замечанием: «Это уже всё-равно никакая ни рука». Рана подозрительно мало кровоточила, видимо потому, что ночью температура падалу глубоко под –30°C. Эту большую рану я ему перевязал и сверху перетянул жгутом. Показал ему дорогу в тыл, где также находился главный перевязочный пункт. Выскочил из окопа как сумасшедший и быстро скрылся в темноте по направлению к тылу. Боли он никакой наверняка не чувствовал, так как шок отключает в мозгу центр чувствительности боли. Это самостоятельная помощь природы, которую я мог испытать сам на себе, когда в «котле» у Гданьска мне осколок гранаты пробил левую височную артерию и остался торчать в мозгу 5 мм от гипофиза.

Днём 23 декабря 1942 нам пришлось отражать тяжёлую русскую атаку, которую мы всё-таки выдержали. Но наши потери были огромны. Из еды у нас приходился 1 сухарь на 12 человек и гнусный суп из кормовой репы. В Рождественский день 24 декабря 1942, в праздник всех христиан, я пришёл в наш тыловой отдел, который был закопан в сильном бункере. В этом бункере я должен был дождаться Божьего Праздника (следующий день после рождества 25. 12. – прим.пер.) и оттуда меня на машине должны были перевезти на аэродром. Ни один из моих дорогих тыловых товарищей не дал мне нигде лечь. Посередине длинного бункера стояла бочка от бензина, переделанная в печь. Необходимое для отопления дерево «тыловые товарищи» доставали в достаточном количестве со сталинградских руин. Так как никто мне не предоставил место, ночь мне пришлось провести сидя на табуретке у печи. Потому что был уже очень ослаблен, от черезмерной усталости я уснул. Во сне я свалился на раскалённую печь. Так я получил сильный ожёг на верхней стороне правой руки. Несмотря на это, я должен быть благодарен судьбе, потому что в левую сторону бункера, где мне как раз не позволили лечь, попала десятикилограмовая бомба. Эта часть бункера обвалилась и похоронила под собой всех пять человек, которые там спали. Их дословно разорвало на куски. На следующее утро началось опознание трупов. Какая оторванная нога, какая рука, тело и голова относятся к себе и кому вообще принадлежали. Подходящие части тел мы выносили и складывали в кучку к себе наверху перед бункером. Машина, которая должна была меня отвезти, приехала только аж в воскресенье 4 января 1943. Отвезли также и других раненых и больных. Нас доставили на аэродром Большая Россошка. Дорога проходила в холмистой местности. Мы проехали военное кладбище – везде, куда хватало глаз, были кресты. Это были тысячи и тысячи могил. Было даже удивительно, что над каждой могилой стоял крест. Дерево на кресты насобирали в развалинах Сталинграда.

Авианалёты уже несколько дней не проводились. На окраине аэродрома находилась большая палатка для регистрации и отправления раненых и больных. В палатке стоял письменный стол, со всех сторон осаждённый ранеными, способными самостоятельно передвигаться. Здесь происходило распределение кто каким самолётом полетит. Обутый в своих соломенных башмаках , я едва мог держаться на ногах. Я доковылял к столу, влез под него и , чтобы привлечь к себе внимание, постучал по доске снизу. В этот момент кто-то кому-то сказал: «Глянь, тут ещё один, которого надо отвезти». Были позваны два санитара Люфтваффе (нем. ВВС – прим.пер.), которые оттащили меня к самолёту. Всё это были штурмовые бомбардировщики «Хе-111» («Хейнкель-111» – прим.пер.) уже набитые изнутри до отказа. Меня подвели к головной машине авиаотряда и облокотили на правое крыло, у которого я придерживался за рули высоты. Боковые двери снова открылись и два члена экипажа втащили меня вовнутрь. Так как не было места уже никде, включая бомболюки, командир самолёта сказал, чтобы я лёг в носовую кабину стрелка на матрас за пулемётом, там буду я один, потому что обслуживаться в полёте будет только верхний пулемёт посередине самолёта.

Мы стартовали в 11 часов. Стояла изумительная солнечная погода, температура –32° C. Наш авиаотряд поднялся до высоты 4000 м, чтобы лучше преодолевать зенитный огонь с земли. Лётчики между собой переговарива-лись с помощью микрофонов на шее. Неожиданно около нас вынырнула машина, до этого летевшая справа за нами, из которой нам жестами указы-вали в направлении назад. Наш самолёт с высоты в 4000 м, резко завалившись на левое крыло, перешёл в крутое пике, так как за нашим хвостом появились русские истребители. Так я ощутил состояние невесомости при свободном падении. Я взлетел к потолку, к которому меня сильно прижало. На высоте 300 м над землёй находилась густая облачность. Под ней самолёт выровнялся. Мы перелетели какую-то железную дорогу, вдоль которой потом полетели на бреющем полёте. Также мы перелетели какой-то колхоз, во дворе которого стояли запряжённые в гружёную повозку лошади, они испугались и понесли. Железная дорога вела прямо в Новочеркасск, университетский город. Аэродром был размокший, так что колёса шасси на четверть были утоплены в грязи. Из семи поднявшихся в воздух самолётов пять не долетело на целевой аэродром.

Снова пришли двое от Люфтваффе, вытащили меня из самолёта как мешок с песком и довели до кухни. Повар оказался венцем. Только лишь спросил меня: «Человече, как это ты выглядишь? Голодный? Что там, в Сталинграде, и правда всё так плохо?» Сразу же дал мне есть всё, что только у него было. Но я хотел только хлеб с маслом и вареньем. Еде я радовался как  ребёнок. Но долго она во мне не удержалась, так как желудок от пищи уже отвык. Уже три раза прозвучал приказ всем, кто едет в госпиталь сесть в автобус. Но повар считал, что на отъезд времени ещё достаточно. В это время в столовую озираясь прокрался какой-то молодой лейтенант, который у меня выспрашивал, если ему имеет смысл исполнять приказ к отлёту в Сталинград, о котором он слышал уже много ужасных вещей. Я ему ответил, что это преступление, посылать туда кого-то ещё, в то время когда конец должен настать уже за пару дней. Я ему посоветовал, чтобы заявил о потере дорожных документов. Может его потом пошлют куда-нибудь ещё, но не в «котёл». Кроме того пройдёт ещё немного драгоценного времени и может прийти приказ, отменяющий полёты в «котёл» из-за потери последнего аэродрома. Так как было уже 17 часов, я нашёл автобус, который ехал до лазарета № 666. Эта больница находилась на территории университета. При поддержке двух санитаров я был отведён на контроль к главврачу. Он тоже был из Вены. Сказал: «Ну, сервус («здравствуйте» в австрийском наречии немецкого яз. – прим. перев.), что за вид?» Когда я впервые посмотрел на себя в зеркало, сразу понял почему. В зеркале я увидел костлявое привидение с бородой. Я нормально весил 66 кг, 25 из которых сейчас потерял.

В лазарете я находился с 7 января 1943. Меня поместили в палату с пример-но 40 койками. Это было впервые за много недель, когда я опять мог лечь в белую постель. Но перед этим мы были ещё тщательно выкупаны. Кем? 18 летними сестричками. На каждого солдата приходилось по две. Как только одна вымыла, вторая тут же повторила то же самое. Наконец меня и побрили. Потом меня перевели до вспомогательного лазарета. Дорога туда длилась пять дней и проходила через Ростов, Ясиноватую до Днепропетровска, быв-шего Екатеринославля, названного так в честь царицы Екатерины Великой. На госпитальном сборном пункте меня уже в который раз одвшивили. Снова медсёстры при мытье очень старались. Для них это тогда наверное был натуральный мужской стриптиз. Было 12 января, я почувствовал слабость в икрах ног. 13 января нас перевозили в Краков, куда мы прибыли 20. 1. 1943. Здесь мы пересели на следующий поезд, после того как были снова одвшивены. Наш путь проходил через Вену, где поезд стоял 3 часа в тупике на вокзале Вена-Хюттельдорф. Я позвонил домой родителям, которые спешно приехали. Это была очень трогательная встреча после смутного времени, когда вся почта, которую они мне посылали, возвращалась назад с клеймом «Доставить невозможно – возврат». В размещении в госпитале по месту жительства мне было, как человеку из «Восточной Марки» (нем. термин, обозначающий территорию Австрии – прим.пер.), отказано. Один засра...й пруссак у штабного врача каждого немца, который пересёк границу «Старой Империи» направлял в ближайший к его дому госпиталь. Моей же конечной станцией стал Ашаффенбург-на-Майне. Там я пробыл в лазарете пол-года.